Роман = Метро. Мир души и пространство смыслов - Ирина Владыкина

В отзвуке этих воспоминаний, выплывших из недр его памяти, он начал исытывать странное тревожное чувство. Что-то было не так. Но вот что, понять он не мог. Он все еще смотрел на могильную плиту с фотографиями. Ниже фотографий была выгравирована надпись: «Студент Московского университета Сергей Александрович Шлихтер, родился 31 декабря 1984 года, ранен в бою под Барановичами 20 июня 1916 года, скончался 25 июня 1916 года.»

Рядом еще торчали три памятника поменьше, на них тоже что-то было написано, но читать ему стало лень.

И тут он увидел Николая Петровича, который направлялся к нему, явно желая что-то сказать.

«Здравствуй, Петр. Это могилы тем, кто погиб в первой мировой, о ней забыли, о ней нельзя было говорить. Она было стыдной, эта война. Вот монахини, девочки же совсем.

Давай я тебе еще пару могил покажу». – И он уверенным шагом направился куда-то, зазывая за собой Петр коротким жестом руки.

«Вот недавно установили. «Казакам и всем людям, погибшим в годы войн и репрессий XX – XXI веков. Плита создана казаками. Посвящается сотнику Прянишникову, погребенному двенадцатого февраля тысяча девятьсот пятнадцатого года на Братском кладбище».

Сюда многие захаживают: как живые, так и мертвые, мертвые чаще, да. Некоторые бывают здесь каждый день в любую погоду. Ну мертвым-то погода нипочем. Вот часто здесь бывает, атаман небезызвестный, для одних изменник, для других патриот. Да вот же и он».

И тут Петр увидел, как из-под земли выскочившего какого-то ряженного дедка, судя по всему, ряженного в казачью форму. На несколько секунд Петр ощутил чувство, похожее на узнавание, он рылся в разных отсеках своей памяти, но не мог вспомнить откуда он знает этого человека. Ряженый поздоровался: «Петр Николаевич Краснов», – и с выражением скорби на лице сел на ближайшую лавочку. Он был невысокого роста, коренаст, с большими усами, как у разных людей мужского пола на бабушкиных старых черно-белых фотографиях. Да и костюм тоже был похож.

«Ходит тут постоянно, его не здесь похоронили, а около Донского монастыря. Мейерхольда, кстати, тоже. Но, по его мнению, смерть была позорная. Воин должен умирать в бою. А его повесили, как предателя. А здесь, на Братском кладбище, похоронены герои и просто убитые во время первой мировой. Он считает, что тут его место. Вот и ходит к своим. Атаман. Хотя тут и его товарищей по несчастью похоронено не мало. Порастрелено, да похоронено. Все знают уже, что за беспредел тут творился во время красного террора. Не только тут, конечно. Вся страна погрязла в красном терроре. До сих пор он за нами ходит, ну или мы за ним, не знаю уж. Вот он, видишь, смотрит на нас. А что смотрит? Чем мы ему помочь можем? Не упокоится душа его, пока его не оправдают. Он ведь до сих пор как предатель в нашей стране числится, не реабилитировали его. А нельзя реабилитировать, до сих пор неоднозначная фигура. На стороне фашистов воевал, дескать. А у нас либо, белое, либо черное. Тьфу-ты, либо белое, либо красное. Вот ты Петр, красный или белый?»

Петр уставился на старика удивленными глазами: какие красные, какие белые? Кто этот человек? Почему переодетый по кладбищу ходит? И вообще, зачем Николай Петрович привел его сюда?

«Ну да ладно. Вижу, замерз ты. Пошли в квартиру, погреемся.»

Он махнул рукой на прощание переодетому старику. Тот не ответил.

Пока они шли к выходу с кладбища, Петр пытался распросить Николая Петровича о том, что же произошло с его компьютером. Тот что-то стал рассказывать об НКВД и Мейерхольде. Опять этот Мейерхольд. Он его преследует что ли?

– Да какой Мейерхольд? Что с вашим компьютером?», – закричал Петр.

Редкие люди, бродившие по замерзшим тропинкам кладбища, как один обернулись. Какой-то мужчина даже подошел и спросил Петра, что с ним случилось и не нужна ли ему помощь. Петр сказал, что не нужна. И продолжил разговаривать со стариком. Мужчина не отходил и удивленно смотрел на Петра.

– С кем вы разговариваете?, – все же спросил он.

– Вы что, совсем ослепли? Вот с этим человеком, – и Петр показал на Николая Петровича.

– Больной что ли? – не унимался тот. Покрутил у виска и пошел дальше, долго оборачиваясь вслед молодому человеку.

Николай Петрович улыбался, казалось, его совсем не удивлял только что состоявшийся разговор.

– Да, – продолжил он, – у меня дома есть одна, вернее, две ценных вещи. Очень ценных. Я хочу, чтобы ты с ними ознакомился. Это старая 20-х годов шкатулка, некогда принадлежащая Всеволоду Мейерхольду, что это его, я знаю практически наверняка. Но на сто процентов в этой жизни ни в чем нельзя быть уверенным. Да, и еще тетрадка с моими записями. Тайная тетрадка. Ты будешь первым, кто ее увидит. Там записаны мои детские воспоминания. Дневник мой. А меня могли бы расстрелять за него. Если бы нашли. Как моего отца расстреляли. Шкатулка лежит в шкафу в спальне за книгами. Вторая полка сверху.

– Ваш отец тоже подвергся нападкам красного террора?

– Мой отец и был красным террором. Его представителем. Он служил в НКВД.

Оставшуюся часть пути они шли молча. И сейчас уже трудно сказать, о чем они думали. О чем думал Николай Петрович, сие мне не доступно. А о чем думал Петр, рассказать трудно, поскольку мысли его, как синички зимой, прыгали с ветки на ветку, не оставляя следов. И щебетали, щебетали.

В общем, добрался-таки Петр до старой пятиэтажки, где жил Николай Петрович. Оглянулся, но того рядом не было. Посмотрел по сторонам – нет. «Вот шустрый дед, уже убежал.» И Петр поднялся по ступенькам на 3-й этаж и позвонил в квартиру. Дверь никто не открывал. Руки Петра, завернутые в перчатки, нащупали в кармане металлический предмет, по ощущениям, напоминавший ключ. Он вытащил его. Ключ был с биркой, где был номер квартиры 39. Петр посмотрел на цифры на двери – 3 и 9. Машинально вставил ключ в дверь, ключ подошел. Провернул его в замке два раза, дверь открылась, и Петр зашел в квартиру. Носок его ботинка уперся во что-то твердое. Холодок ужаса пробежался по его позвоночнику. Он боялся посмотреть вниз. Но все же посмотрел. На полу лежал Николай Петрович, судя по всему мертвый.

Петр наклонился, чтобы пощупать пульс старика. Тело уже окоченело, скорее всего, Николай Петрович был трупом уже несколько часов.

«Шкатулка лежит в шкафу в спальне за книгами. Вторая полка сверху», – вспомнились Петру слова покойного на кладбище. Или чьи это слова были? «Только бери и уходи, а то не успеешь». Думать было некогда, нужно было найти шкатулку. Нашел он ее быстро там, где и сказал призрак. Или кто это вообще был?

Возникло большое желание ее рассмотреть, но Петр его подавил, рассмотреть можно в метро. Он закрыл дверь на ключ, ключ бросил в почтовый ящик №39 на первом этаже и быстрым шагом направился к метро.

Подземное царство ждало его, как всегда. Он уже не понимал, где мертвые, а где живые. Все смешалось. Голова кружилась, его тошнило, сменной майки не было. Было только одно желание, поскорее впрыгнуть в толпу и убежать отсюда вместе со шкатулкой этого чертова Мейерхольда, который без спроса ввалился в его жизнь, переворачивая все с ног на голову, убивая людей и забирая у него последние капли здравого смысла.

«Осторожно двери закрываются. Следующая станция «Аэропорт», – отчеканил по железному мужской голос, как будто отдавая приказы.

Петр достал шкатулку, пряча ее от посторонних глаз в расстегнутой куртке. Обычная старая шкатулка из темного дерева, что-то подобное он видел на чердаке в вещах, которые остались от бабушки и которые мама выбросить стеснялась, ну память, а пользоваться не хотела. Довольно внушительных размеров, так, что в ней вмещалась толстая 48-листовая тетрадка. Молодой человек открыл тетрадь. Там были надписи детским корявым почерком, довольно крупным, и поверх них множество мелких, уже взрослой рукой. Почерк, скорее всего, принадлежал одному человеку.

Сбоку, на внутренней стороне был приклеен клочок уже пожелтевшей бумаги с ровными красивыми буквами: «Вот моя исповедь, краткая, как полагается за секунду до смерти. Я никогда не был шпионом. Я никогда не входил ни в одну из троцкистских организаций (я вместе с партией проклял Иуду Троцкого). Я никогда не занимался контрреволюционной деятельностью.»

Детской рукой на первой странице было написано следующее.

«Сегодня папа пришел домой позже обычного. Я посмотрел на часы, папа научил меня определять время по большой и маленькой стрелке. Маленькая стрелка была на 1, большая на 7. Я не спал, я ждал его, потому что он обещал мне принести котенка. Только бы мама не увидела, что я не сплю, а пишу в тетрадку. Очень бы поругала. Папа ничего не говорит, мама тоже. Чайник свистит. Папа наверное, ест. Потом он говорит. Мы сегодня арестовали Миирхольда. Да, того самого. Не надо ничего говорить. Молчи. Не открывай рот. А про котенка он забыл, нет котенка. Мама плачет. А папа шипит на нее. Она всхлипывает. Он что-то тихо и быстро говорит ей. Я почти ничего не слышу. Но вот запишу, что услышал. Папа: «Говно-человек, всех сдал, даже тех, кто ни в чем не виноват. Приказы? Да. Били? Да, били. Надо бить. Он троцкист, это не вызывает сомнений. Его искусство – буржуазные профанации. Его отделяет от народа пропасть. Вот скажи, зачем тебе такое искусство? Таких необходимо уничтожать, как бешеных собак, очищать страну от троцкистской шпионской мрази.» Мама спросила: «Его расстреляют?» Папа промолчал. Котенка до сих пор жду.